Евгений Кожемякин
начинал свой тринадцатый сезон штатного промысловика. Родился он в селе
Доложино в 1951 году, потом семья переехала в Гутай, где подросток закончил
восьмилетку. Чабанил, заготавливал лес, работал с геологами, отслужил в армии,
женился, растет дочка Оля. Обычная биография коренного чикоянина, работника и
семьянина, молчуна и шутника по обстоятельствам. Среднего роста, некрупный в
плечах, немного стеснителен в движениях, взгляд внешне никакой не зоркий, а
спокойный, не качливый, но с внутренней крепкой пружинкой. К этой осени Евгений
Кожемякин уже добыл в чикойской тайге 29 медведей.
До ноябрьских праздников
в основном была крупная зверовая охота: добыли двух сохатых, двух изюбрей,
тридцатого и тридцать первого медведя, попутно было отстреляно семьдесят белок.
Мясо копытных за-амбарили (строится специальный амбарчик-сайба на столбах или
прямо на земле для хранения мяса, которое вывозится позже).
Шестого ноября тайгу
наконец-то накрыла легкая, тихая-тихая пороша. Снег пошел в полночь и к утру
улегся, выбелил хребты, гари, дальние становики. Заря вымахала ясная, с
бруснично-красными зализами по хребтам,— самые золотые дни пушного промысла.
Шестого же, расходясь,
договорились встретиться через два дня на Стрелке...
Восьмого ноября утром
Евгений Кожемякин был в зимовье на Хазарке. Немного проспал: предыдущие дни в
азарте по пороше уходил очень далеко и порядком ухлестался. Пока пил чай да
собирался, солнце уже выкатилось вовсю, на часах было десять, одиннадцатый
пошел.
Дело планировал так:
карабин с собой не брать, а пробежаться с мелкашкой по гривкам, собрать белку и
спуститься на Стрелку, где и встретить Иванова, прикинуть, что и как промышлять
дальше.
А день разгорался знатный: цвенькали синицы, стучали дятлы, белка вся на
кормежке, вся внизу — ищет грибы, роется в подстилке, проверяет пни и
ко-лодины, густо следит.
Собаки, а их было три:
Найда, Шарик, Верный — сразу же от зимовья дружно взяли вниз, к Хилкочену. «Видимо,
изюбря подняли»,— еще подумал Евгений. Здесь от Хилкочена был подъем на гриву
небольшого хребтика. По гриве виднелись беловерхие торчки скал с россыпями,
под которыми осенью алеют каменные рябинки, пестрят в расщелинах листья орляка
и папоротника, разваливаются веером ольха и багульник, создавая полосы
непроходимой чащобы.
На спине рюкзак с
котелком и едой, на груди бинокль, в руке мелкокалиберная винтовка, маленький
перочинный ножик для съема беличьих шкурок в кармане — в таком виде Евгений
поднялся на гриву. Впереди уже виднелось чистое место, редкие рябые березы,
островки багульника. А рядом — плита каменная, как выкрошенный зуб, в наклон,
один бок вроде бы кухтой покрыт, как бы дышит камень, что ли? Собаки снизу
резко пошли к Евгению, яро взлаивая...
И тут ОН вылетел —
мокро-косматый, здоровенный, лапнокогтистый (видимо, теплая осень не погрузила
в глубокий сон).
Евгений только
почувствовал удар в левый бок; словно воз сена опрокинулся на него, подмял под
себя, придавил большой тяжестью. Сознание отмечало: укус в ногу, удар в плечо,
запах распаренных березовых почек, удар по спине, укус в бедро, лай собак,
визг Найды. «Однако, конец будет»,— спокойно и без испуга подумал Евгений.
Медведь, подмяв
охотника, видимо, не мог воспользоваться страшным ударом лапы, он кусал Евгения,
топтал и месил его под собой, пытался выволочить вперед. Но оглушенный и
окровавленный человек спрессовался в рваный комок, спрятал голову куда-то под
живот зверя, ворочался и кричал. Собаки наседали с боков и сзади. Медведь резким
выпадом ударил Найду — собачонка, как порванная рукавица, брызгая кровью,,
отлетела в сторону. Но Верный (вот уж воистину верный друг) где-то достал
клыками за стегно медведя. И не отступал. А зверь начал добираться до головы
Евгения, почти втянутой в шею.
Евгений, выпрямляясь,
ударил рукой куда-то в пасть, оттолкнулся, не то катком, не то винтом вырвался
из-под зверя, оказался возле тонкой березки, обхватил ее левой рукой, стал
подниматься. Медведь в трех шагах. Собаки наседали по очереди: отскакивал
Шарик!—бросался Верный, отлетал Верный—. налетал Шарик.
|