В китайских фанзах такого типа, с бумажными окнами,
каном и железной печкой, экспедиция провела зиму. Во время зимовки развлекались
посещением китайского театра, кумирен, китайских и монгольских празднеств.
В кумирне, находившейся в восточной части города,
путешественники увидели статую божества загробной жизни Чон-гуэ (Эрли-хана у
монголов). Лицо было сделано красивым и молодым, и черная борода из настоящих
волос спускалась до половины груди; статуя была одета в пунцовый халат, на
голове — старинный китайский убор из черного крепа с серебряными пластинками,
которые торчали из-за ушей, как крылья мельницы. На столе перед статуей были
разложены приношения верующих: целая туша барана, много «боби» — маленьких
хлебцев, лепешек и пирожков; в маленьких медных сосудах, похожих на рюмки,
горели свечи и курились тонкие палочки из оберточной бумаги, пропитанной
какими-то благовониями. Стены кумирни были разрисованы картинами всевозможных
казней, посредством которых людей отправляли в царство Эрли-хана: их вешали,
рубили головы, пилили на полосы вдоль тела. У входа в кумирню стояла жаровня с
углями, на которой богомольцы сжигали листы цветной бумаги с иероглифами; это
были молитвы, которые таким образом возносились к небу. Некоторые поклонники
приносили пачку ракеток, и в то время, когда они совершали преклонение перед
божеством, падая ниц, кто-нибудь на дворе кумирни устраивал ракетную пальбу.
В начале ноября происходило чествование Эрли-хана. В
этот день его статую торжественно переносили в другую кумирню. Утром, на
рассвете, путешественники были разбужены грохотом больших медных тарелок, возвещавшим
о начале торжества. В 10 часов утра от восточной кумирни появилась процессия;
впереди бежали мальчики в шутовских длинных не по возрасту кафтанах; они несли
знамена с изображениями драконов. Забегая вперед, они садились на корточки
среди улицы, поджидая профессию. Во главе ее шли китайцы и монголы с большими
деревянными колодками на шее; такие колодки надевали в виде наказания
преступникам, но в данном случае это был добровольный подвиг мученичества. За
ними шли два китайца в маскарадных зеленых костюмах с ажурными металлическими
шлемами на головах. Они вели двух коней с красными седлами, обитыми атласом. За
ними шли музыканты, и, наконец, окруженные толпой, двигались красные носилки со
статуей Эрли-хана. Сбоку, поддерживая их одной рукой, шел дряхлый кривой старик
в чиновничьей шапке это был городской палач, главный служитель кровавого божества.
Процессия обошла улицы Кобдо и подошла к южной
кумирне; перед входом статую сняли с носилок и поместили в одной из ниш кумирни.
Какой-то человек с лицом, покрытым бронзовой краской, в необыкновенном костюме,
палач что-то провозгласили, и затем началось поклонение.
Сначала подошел чиновник в шапке с шариком и пером —
представитель власти. Он стал на колени перед жертвенным столом, приложил
сложенные ладони боком ко лбу и поклонился до земли. За ним проделал то же весь
народ, входя по одному в кумирню. С четырех часов началось оживление на улицах;
у лавок и ворот развешивали цветные фонари; народ шел в кумирню, где перед статуей
горели свечи и курились палочки, а какой-то старик время от времени ударял в
медную чашу. Эти звуки, вероятно, должны были настроить к набожности, что не
мешало тому же звонарю отпускать шутки, вызывавшие хохот публики. Вообще,
поклонение божеству странным образом соединялось с неуважением к святыне: все
курили трубки и даже раскуривали их от свечей у алтаря.
В сумерки опять появились носилки; мальчики надели
костюмы, взяли знамена, фонари, зонты; палач, став сбоку у статуи, произнес
речь или молитву, которая вызвала смех. Опять явился чиновник, совершил поклон,
его повторили другие, статую вынесли, поставили на носилки, музыка заиграла, и
процессия тронулась обратно, освещаемая разноцветными фонарями. В улицу она
вошла при оглушительном треске ракеток. В окнах лавок и в воротах зажиточных домов
стояли столики с чашечками еды, печеньями, горящими свечами, палочками и
фонарями. При приближении процессии особенно набожные люди становились на
колени и бросали в сторону божества зерна и капли воды. У каждого богатого дома
был приготовлен заряд ракеток, и при приближении статуи раздавались взрывы и
пальба; толпа бросалась в сторону, а мальчишки спешили подобрать уцелевшие
ракетки, чтобы потом устроить свой фейерверк. Шум и смех сопровождал божество
казней и смерти. Ракетная пальба и музыка слышались до позднего вечера, который
закончился парадным ужином у губернатора.
В этот день и накануне в городе, на открытой сцене, с
утра до вечера шли бесплатные театральные представления. Путешественники
позднее видели их в лучшей обстановке в Китае, и мы опишем их дальше. Но в
Кобдо они отличались большой пестротой зрителей. На улице, у стены, рядом
стояли нарядные китайцы — купцы и чиновники, оборванные курильщики опиума,
опрятные узбеки и таджики в пестрых шубах и ярких тюбетейках, киргизы, монголы
в нагольных шубах, русские торговцы. Эта смесь племен показывала близость города
к границам народностей и его торговое значение. Особенно отличались своими
нарядами монголки: халаты самых ярких цветов — красные, синие, лиловые — были
отделаны по подолу цветными лентами. Голова и грудь были обильно увешаны
серебряными украшениями; на груди висело нечто вроде образа в серебряной раме
на массивной серебряной цепи, надетой в виде помочей и укрепленной сзади у
пояса целой кистью подвесок. Десяток монголок, стоявших рядом, походили на
иконостас буддийского монастыря. Красавицы весело болтали, покуривая трубочки;
кончив курить, они выколачивали пепел о каблук, а трубочку засовывали за
голенище сапога.
|