«А правда, медведь не любит человеческого
взгляда. Я кричу и смотрю ему прямо в глаза, он крутит головой, отводит
взгляд. Я кричу. Собаки трубят. Снег во все стороны. Тайга аж гудит. И он не
выдержал, шагнул в сторону, сделал короткий прыжок, другой. Затрещала чепура,
собаки заголосили и погнали его дальше и дальше...»
Все вокруг было
истоптано, разворочено: месиво снега, хвои, листьев и черной подстилки,
каких-то сверкающих метляков.
Евгений сообразил, что
плохо видит, потрогал правый глаз, нащупал огромную опухоль, но глаз, видимо,
был цел. Странно, но рюкзак целехонький (когда успел снять?), мелкашка в снегу
— цела. Взял оружие, начал натягивать рюкзак — о-о, боль в плече адская, и
плечо выставлено вперед, как рычаг. Болит все тело, кровь горячит разорванный
затылок, течет из рукавов. «Куда идти? Дойду ли? Не потерять бы сознание. А все
же живым остался...»
Евгений пошел назад, на
Хазарку, на ближнее зимовье. Как добрался, плохо помнит. Только видел: солнце
как бы завязло в сугробе хребта, запеклось и взялось желтой ледяной корой.
В зимовье еще хватило
сил затопить печку, сходить за водой. Попил чаю и попытался лечь на нары, но
свалился, да на вывихнутое плечо. Когда очнулся, понял, что, падая, вправил
плечевой сустав.
Спал ли, бредил ли — сам
не знает, сколько времени прошло: день? два? три?
Наконец одыбал. Развел в
воде яичный порошок, поджарил яичницу. Поел.
Тут явился обеспокоенный
Иванов. Посидели. Покурили. Иванов двинул на Хилкотой — там была чабанская
стоянка. Привел лошадь, но плохо кованную. Вот тут-то Евгений и испытал самое
страшное: тропа каменистая, обледенелая, седло жесткое, конь скользит,
спотыкается, каждый шаг отдается дикой болью.
Это был тридцать второй
медведь Евгения Кожемякина. Впрочем, нет: добыть его не удалось, товарищи охотники
пошли по следу, но косолапый громила «показал» четыре берлоги, а ни в одну не
залег — так и ушел дебрями, сиверами, снеговыми осыпями вверх по Мензе...
А что же Евгений?
В больницу не лег. («Как
я такой страшный, весь в крови туда бы заявился? Перепугал бы врачей...») Отлеживался
дома, родственник возил на «Жигулях» на перевязку...
После нашей беседы в
гостинице он пригласил меня домой. Я пообещал зайти дня через два. И вот,
отыскав его дом на улице Весенней, что напротив аэропорта, я постучался в
калитку. На крыльце появилась молодая женщина.
— Вам кого?
— Евгений Кожемякин
здесь живет?
— Да. Но... он в тайге.
— Как в тайге? Раны-то
еще не зажили.
— Мужики заехали
попроведовать, а он и собрался с ними. «Что,— говорит,— сидеть дома, со скуки
помру. А там хоть ребятам помогать буду, печку топить, пушнину прибирать».
— А это кто? — спросил
я, показывая на небольшую лайку.
— Это — Найда. Может,
выживет,— жалостно вздохнула женщина.
Лайка смотрела на меня
виноватыми глазами. Она чуяла запах моих унтов и одежды — запах ночного
костра, кедрового лапника, брусничника и смолы, таежного куржака — великий зов
настоящего промысла...
|