Большинство
известий зарубежных ученых начала XVIII столетия
при всем их богатстве и многообразии все же дают довольно случайные и разрозненные
сведения. Им как бы не хватает целеустремленности, они как бы сопутствуют
другим, политическим или дипломатическим явлениям. Таковы, например,
содержащиеся в трудах Белла, Унферцагта и Ланге материалы. Не присущий
истинному исследователю дух поиска, а печальная необходимость — плен —
заставляли шведских офицеров Страленберга, Мюллера, Рената заниматься изучением
природы, и общественного уклада неведомой и порой совсем чуждой им страны,
изучением, к которому они, кстати, были подготовлены недостаточно — некоторый
дилетантизм трудов Страленберга был отмечен еще его современниками.
К тому же
ранние «сибирские экспедиции» начала XVIII века, как правило, в материальном
отношении были оснащены явно недостаточно; проезд по пустынным областям Сибири
был медлителен и тягостен, и это заставляло невольно уклоняться от затруднительных
и труднодоступных мест, менять произвольно маршруты, что, конечно, не
способствовало непрерывности и полноте сделанных наблюдений, часто приводило к
описательности и созерцательности. Но, начиная с 20-х годов XVIII столетия,
научное изучение Сибири приобретает иной, организованный и систематический
характер. «Планирование, руководство и материальное обеспечение сибирских
научных экспедиций переходят в руки
центральных государственных учреждений, действовавших с большим размахом в
доселе невиданном масштабе». Таковы организованные еще в царствование Петра
Беринговы путешествия и ряд аналогичных предприятий, в которых участвовали не
отдельные ученые-одиночки, а целые научные коллективы. Наука стала
государственной необходимостью, всячески поощрялась материально и духовно,
вопрос о подготовке научных сил становится делом первостепенной государственной
важности, к научной деятельности привлекаются многие иностранцы, в первую
очередь ученые-немцы. Участниками больших комплексных экспедиций, организованных
русским правительством для изучения Сибири, становятся Д. Г. Мессершмидт, И.
Г. Гмелин, Г. В. Стеллер, Э. Лаксман, П. С. Паллас, И. В. Георги, И. Зиверс и
др.
В
соответствии со стоящими перед этими учеными задачами их сообщения и дневники
содержат, естественно, преимущественно специальные материалы по зоологии,
ботанике, географии, этнографии, картографии и т.д. Однако мы находим здесь и
небезынтересные бытовые зарисовки, социологические и философские размышления,
соображения об общественном строе XVIII века, о развитии промышленности, о
прогрессе цивилизации и т.п. Именно эта сторона трудов ученых-иностранцев,
членов и сотрудников русской академии наук, еще недостаточно выяснена и в
некоторых исследованиях по историографии Сибири изображается односторонне и порой
неправильно. В. Г. Мирзоев, например, в своем безусловно ценном труде
«Историография Сибири» с излишней, на мой взгляд, предвзятостью и
запальчивостью и, во всяком случае, без достаточных оснований говорит о духе
шовинизма и крепостничества в работах Мессершмидта: «Сибирские материалы,
имеющие отношение к социальным наукам, носят нередко субъективный характер, и
к ним следует относиться осторожно. Личные качества Мессершмидта весьма
неприглядны; он выступает перед читателем как воинствующий шовинист, презирающий
русский народ, как жестокий крепостник и, наконец, мистик».
Эту
характеристику Мирзоев склонен перенести в какой-то степени на Гмелина и
Палласа: «Освещение современного положения Сибири Палласом напоминает дух
«Антидота» Екатерины II, представляющий собой универсальную защиту
самодержавного строя». Конечно, нельзя также мириться с тем, что некоторые
исследователи вообще умалчивают о социологических и философских воззрениях
зарубежных ученых-сибиреведов XVIII века, но надо полагать, что можно найти какое-то
среднее, более объективное и приемлемое решение. Во всяком случае, Г. Скурл,
составитель и автор предисловия к сборнику «По ту сторону Каменных Ворот»,
справедливо указывает, что Мессершмидт, Гмелин, Паллас были истинными детыми
своего века, века Просвещения со всеми его резкими противоречиями: «Как
Штеллер и Самуэль Готлиб Гмелин, так и Паллас был истинным сыном Просвещения.
Его взгляд на жестокость русского управления в Сибири и всеобщую отсталость
русских отношений в Европе, как и в Азии, был неподкупен. Он откровенно
высказал, с чем не соглашался, И дал кое-что в печать, для чего другим не хватало
решимости. Как лучшие его современники, он надеялся, что его критика будет
способствовать улучшению положения. В своих книгах он храбро высказывал, что
было ему, как Штеллеру и обоим Гмелиным, близко к сердцу, стремился
способствовать не только выявлению форм жизни на Земле, но и прогрессивному
развитию человечества. В этом смысле и немецкие путешественники Иоганн Гмелин
и Петр Симон Паллас, находясь на русской службе, своими многообразными
путешествиями между Уралом и Камчаткой в XVIII веке имеют большие заслуги».
Иное дело, что Просвещение в Германии, за небольшими исключениями, было иным,
чем во Франции и России, было более убогим, ограниченным, отягощенным большим
грузом ложных традиций и феодальных предрассудков, но «воинствующими
шовинистами и крепостниками» Мессершмидта, Гмелина и Палласа все же не
назовешь.
Не
следует при оценке социологических воззрений этих ученых упускать из виду и
чисто психологические факторы. Действительно, попытаемся представить себе
немецкого ученого, аккуратного, педантичного, пугливого, только что
покинувшего духоту маленького немецкого университетского городка с его рутиной
и убогим складом жизни, где все раз навсегда предусмотрено и регламентировано.
И вдруг — беспредельная ширь, новый мир, невиданные и странные одетые в меха
люди, глухие удары шаманского бубна. И полное одиночество. И высочайшее
повеление: описывать земли, натуральную историю во всех ее частях, материи
медицинские, эпидемические болезни, сибирские нации и их филологию, памятники
древности и все, что еще будет найдено примечательным, набивать чучела птиц и
животных — и все это доставить в Санкт-Петербург. Легко сказать, описать и
собрать все это, столь необычное, пугающее новизной и непонятностью. Гнет
неведомого, страх перед необъятным, заскорузлые старые мысли, представления и —
необъятная ширь новой жизни. Страх, испуг неведомого, немыслимого, — все это
ложится на бумагу аккуратными строчками записей. Час за часом, день за днем.
Природа, люди, события — все в аккуратных строчках дневника. А потом оказывается,
что все это как будто никому не нужно — так заверяет достопочтенный Блументрост
и другие высокочтимые господа в расшитых парадных мундирах. Арест, наложенный
на коллекции, отказ в выдаче обещанной награды, интриги, неустроенность личной
жизни, нищета. Нет ничего удивительного в том, что иногда через строгие,
деловые записи просачиваются нотки раздражения, брюзжание.
Случалось
и так, что апологетические и верноподданические заверения немецких ученых
являлись лишь традиционной общепринятой формой для выражения искреннего
восхищения делами народа, сумевшего в короткое время превратить дикую страну в
цивилизованную благоустроенную область. В одном из своих писем (март 1795) И.
Зиверс, говоря о научных целях своего сибирского путешествия, добавляет: «Еще
одну цель преследовал я при опубликовании этих писем: искоренить злое
предвзятое мнение о Сибири многих, особенно за границей. Сибирь — такая
превосходная страна, какую только можно найти в мире под такой же широтой...
Здесь почти невероятным образом большие непроходимые леса и пустыни превращены
населением в столбовые дороги, а дикие равнины — в плодороднейшие поля. Ныне
путешествуют в этой преогромной стране с надежностью и удобствами, о каких в
других государствах мира, при таких больших расстояниях, и речи не может быть.
Дороги хороши и надежны, мосты, там где это необходимо, содержатся в порядке,
почтовые подставы предоставляются быстро и недорогой ценой, и везде можно получить
провизию. Правда, горшки везде бьются, и было бы несправедливо требовать, чтобы
все в Сибири было бы совершенно. Так, например, трактирщики и постоялые дворы
в Сибири считаются редкостью. Но, с другой стороны, ни в одной другой стране
мира нет большего гостеприимства. Каждый путешественник хорошего поведения
может везде надеяться на сердечный прием, особенно у добрых поселян. Одним
словом, Сибирь приближается гигантскими шагами к самым просвещенным странам
Европы».
Не
менее восторженно описывает Зиверс Иркутск: «Иркутск после Тобольска — самый
большой и важный город Сибири. В нем сейчас много красивых зданий, среди
которых особо выделяется большой состоящий из двух отделений каменный гостиный
двор. Город насчитывает 2800 домов и до 20 000 жителей. Изрядной длины улицы
упорядочены. Особенно величествен вид, создаваемый при свете солнца
двенадцатью каменными церквями... Семинарий для юношей, склонных посвятить себя
духовному званию, народная школа, небольшая библиотека и собрание редкостей
натуральной истории и театр — все это здесь создано для образования юношества,
и все здесь намного улучшилось с тех пор, как Георги написал свое известие об
этом городе. Особенно способствует приличному и смелому поведению юношества
театр. «Театр? — слышу я ваш вопрос. — В такой отдаленной стране?». Да,
совершенно точно!, и еще больше вы удивитесь, если добавлю, что актеры —
местные жители, никогда раньше не видавшие театр, и все же несмотря на это их
представления весьма милы и музыка не неприятна. Ибо все полковое начальство в
Сибири ни на день не оставляет без упражнения свою полковую музыку и достает
для нее из России время от времени новейшие ноты».
|