Как бы удачно ни складывалась судьба россиян за
рубежом, для большинства из них «немытая» Россия остается Родиной — какой ни
есть, но Родиной с большой буквы, тоска по которой не раз прорывалась в письмах
Русанова. Один из современников Русанова, также нашедший прибежище в Париже,
выразил состояние вечной ностальгии французских русских в следующих поэтических
строках:
Когда в Париже осень злая
Меня по улицам несет,
И злобный дождь, не умолкая,
Лицо ослепшее сечет, —
Как я грущу по русским зимам,
Каким навек недостижимым
Мне кажется и первый снег,
И санок окрыленный бег,
И над уснувшими домами
Чуть видный голубой дымок
И в окнах робкий огонек…
(Эренбург, 1997, с. 392).
Не забывал России и Русанов, иначе бы его не волновали
ни начавшаяся Русско-японская война 1904–1905 годов, ни совпавший с ней подъем
революционного движения. В письме матери от 17 марта 1904 года он просит: «Напиши,
пожалуйста, какие у вас по поводу войны настроения?» (1945, с. 376). О каких
настроениях могла идти речь, если матросы 2-й Тихоокеанской эскадры,
направлявшиеся на выручку осажденного Порт-Артура и оказавшиеся в аду Цусимы,
отчетливо сознавали, что их победа приведет к поражению революции, а поражение
в бою — к собственной гибели. Когда газеты сообщали о многочисленных
революционных выступлениях, его сердце остается с Россией. «Вы мне не советуете
в Россию впредь до успокоения, — читаем в письме Русанова родным от 30
марта 1907 года, — но я боюсь, что успокоения пришлось бы ждать долгие
годы, не говоря ни о чем прочем, очень и очень интересно повидать родину именно
теперь» (1945, с. 382).
На этом фоне совершенно естественным выглядит его
письмо русскому военному министру Сахарову, поступок совершенно неординарный
для политического эмигранта и революционера, каким представляют Русанова многие
исследователи его биографии. «Зная, что вопрос о прохождении Балтийской эскадрой
(в литературе обычно 2-й Тихоокеанской. — В. К.) через Северный Ледовитый
океан обсуждался весьма компетентными лицами, я все же решаюсь представить на
Ваше усмотрение свои собственные соображения по этому предмету» (1975, с. 16).
Это письмо интересно с точки зрения, во-первых, отношения Русанова к судьбам
страны и, во-вторых, его несомненным интересом к изучению Арктики. Думать о ней
из Парижа представляется странным — и тем не менее это так. Поскольку
высказанные в этом письме идеи были через несколько лет претворены Русановым в
жизнь, уже поэтому письмо к Сахарову требует более детального рассмотрения,
несмотря на то, что русановские предложения были отвергнуты компетентной
комиссией по очевидной причине — осажденный Порт-Артур не мог ждать проведения
исследований для обеспечения успешного похода русских военных кораблей к нему
на помощь Северным морским путем. Однако на будущее многие предложения автора
письма представляют несомненный интерес, а главное, многое объясняют в его
последующей деятельности.
Возможность плавания в Северном Ледовитом океане
Русанов уже тогда связывал с отепляющим влиянием Гольфстрима. При этом
исследования он предлагал вести двумя отрядами, каждый из двух судов
ледокольного типа, с востока (от Берингова пролива) и с запада — со стороны
Атлантики. Частично эта идея нашла свое воплощение в исследованиях
Гидрографической экспедиции Северного Ледовитого океана 1910–1915 годов, у
истоков которой стоял Александр Васильевич Колчак.
Русановская программа наблюдений, изложенная в письме
Сахарову, включала гидрографические и океанографические работы с передачей информации
на материк доступными средствами — от почтовых голубей до телеграфа. «Этот
флот, — писал Русанов, — если море окажется свободным, а прочие
условия благоприятными, сможет достичь Тихого океана, затратив 18 дней
приблизительно на переезд от Карских Ворот до Берингова пролива» (там же).
Такой вывод при уровне тогдашнего мореплавания не представляется реальным.
Первый поход наших военных кораблей в 30-е годы XX века занял почти три месяца,
а за 18 суток был выполнен экспериментальный рейс весной 1978 года в
сопровождении атомного ледокола.
В целом его жизнь в Париже освещается письмами далеко
не полностью, но тем не менее она выглядит насыщенной и активной, хотя и без
материальных излишеств. Когда в марте 1904 года отчим переводит Русанову 100
франков, тот отвечает: «Пожалуйста, не подумайте, что мы живем так плохо, что отказываем
себе во всем. Правда, мы живем скромно, но ни в чем не терпим недостатка, так
что на создавшийся благодаря вам излишек я, быть может, приобрету со временем
хороший микроскоп. Здесь эти инструменты гораздо дешевле, чем в России» (1945,
с. 375). Много места в письмах он отводит жене и ее учебе. 12 июня 1904 года он
сообщает: «У Мани будут устные экзамены и держать она их должна теперь… Ужасно
много работает перед экзаменами. Я недоволен, что она будет доктором; лучше бы
и скорее, если бы она была химиком, но что поделать, если ей нравится! А я не
люблю медицины и мы с ней на этот счет спорим…» В конце октября следует
очередная реляция об успехах супруги: «Маня выдержала экзамены и перешла на
следующий курс. Сегодня прочитал ее имя в числе первых. А перед этим фамилии
выдержавших были торжественно прочитаны в присутствии всех профессоров
известным всему миру ученым — профессором Кюри.
|