Туристический центр "Магнит Байкал"
      
Пятница, 29.03.2024, 22:35
Приветствую Вас Гость | Регистрация | Вход




Полезные статьи о Байкале

Главная » Статьи » В гостях у декабристов


«В душе смеемся над царями»

Содержание

Книга И.И. Козлова "В гостях у декабристов", Иркутск. 1975

 

«В душе смеемся над царями»
 

          В нашей сибирской   литературе ничего не написано о жизни Александра Ивановича Одоевского в Елани, селе, раскинувшемся в стороне от главных дорог, за лесом, за рекой Китоем, в семидесяти километрах от Иркутска. Три года прожил поэт-декабрист в сибирском селе. Как протекли эти годы, мы можем судить по письмам, адресованным отцу, опубликованным полностью в 1925 и 1934 годах. Столь поздняя публикация  писем и, кроме того, небольшим тиражом, а также не частое обращение специалистов к биографии поэта — вот частично   причины, по которым сам   факт   пребывания; Одоевского в Елани стал стираться в памяти еланцев, и в 1973 году уже никто из старожилов не мог вспом­нить, что Одоевский когда-то жил здесь. Когда следо­пыты ангарской школы № 17 приехали в село, чтоб отыскать возможные следы пребывания в нем декабри­стов — а кроме Одоевского там жили на поселении Штейнгель и Муравьев,— то старейший житель села, Николай Романович Щербаков, которому уже за девя­носто и который родился и всю жизнь прожил в этом селе, твердо ответил, что «Одоевский у нас не был. От отцов такого не помним, а вот  Артамон Муравьев — этот живал...»
Еланцы забыли, что Одоевский жил в Елани, но это извинительно.
Одоевский поселился в Елани в 1833 году, когда на поселение вышли очень немногие декабристы, и про­жил до 1837 года, после че­го переведен на Кавказ. Ар­тамон Захарович  Муравьев жил в Елани в 1839—1840-е годы, когда вокруг Иркут­ска жила большая колония декабристов, и народ узнал их. В отличие от Одоевско­го Муравьев был веселым и общительным,  а  кроме  то­го  он знал    зубоврачебное искусство   и   не отказывал страждущим в помощи. Его общительность,  даже  некое удальство,  Одоевский запе­чатлел в эпиграмме:
 
 
Сначала он полком командовал гусарским!
Потом убийцею быть вызвался он царским
Теперь он зубы рвет и врет!
 
Дружеская, добродушная колкость, которую вполне заслужил Муравьев — веселый рассказчик баек, небы­лиц и анекдотов.
Весной 1973 года я получил от еланских школьни­ков письмо.
«Вам пишут члены Совета дружины имени Зои Кос­модемьянской Больше-Еланской восьмилетней школы.
В газете «Советская молодежь» за 24 февраля 1973 года мы прочитали вашу статью «Хотя Елань окруже­на лесами...»
Нам бы очень хотелось узнать, о какой Елани идет речь. В Иркутской области, насколько нам известно, есть две Елани — Малая Елань и Большая Елань. Мы внимательно прочитали вашу статью. По некоторым данным сходится, что речь идет именно о нашей Елани — старинном сибирской селе, близ заболоченной поймы Китоя, а также поселка Тельма...
Фамилия Куркутовых — самая распространенная в нашем селе, около 30% всех жителей деревни носят эту фамилию. Нужно брать во внимание, что многие жители выехали из села, в противном случае половина жителей имела бы фамилию Куркутовы.
Мы не узнавали, жил ли некий Герасим Куркутов в нашем селе и где, потому что еще не уверены в том, что речь идет о нашей Елани...
У нас к вам будет большая просьба. Пожалуйста, сообщите, о какой Елани идет речь...» Ясно, еланцы забыли, что в Елани жили декабристы.
О жизни Одоевского в Елани надо писать. Не просто писать, а рассказывать со всеми возможными подробностями, в деталях, какие только сохранила ис­тория. Но материалов мало. Письма к отцу — двадцать пять писем, два-три документа .в архиве и одно сти­хотворение, написанное в еланский период.
Прежде всего, конечно, письма. Письма из Елани, адресованные отцу, которого Одоевский любил всем сердцем. Самое раннее письмо датировано 19 июля 1833 года. Это время водворения Одоевского в Елань.
Еще не прошло и десяти лет, как отшумел мороз­ный декабрьский день на Сенатской площади. Но вы­страдано и пережито уже много. Уже позади казематы Нерчинска, Читы и Петровского Завода. Уже первые могилы декабристов перечеркнули крестами всякую на­дежду на царскую милость. Одоевский уже сложив­шийся поэт. Восторженные друзья ставят его имя ря­дом с именем Пушкина. Ну еще бы! Вслед за послани­ем великого поэта
 
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье —
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье
 
всегда и непременно читается ответ Одоевского —
 
Но будь спокоен, бард: цепями,
Своей судьбой гордимся мы
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями.
Мечи скуем мы из цепей
И вновь зажжем огонь свободы,
И с нею грянем на царей, —
И радостно вздохнут народы.
 
Но не только эти стихи, ставшие вершиной роман­тически-революционного пафоса Одоевского, были на­писаны к тому времени. «Умирающий художник»— на смерть Веневитинова, где он скорбит о погибшем та­ланте, «Дева. 1610 г.», «Осада Смоленска» и поэма «Василько»,— где Одоевский рисует широкое полотно народно-патриотической жизни «далеких туманных времен», стихи «М. Н. Волконской», подаренные Ма­рии Николаевне в день рождения, и наконец «Славян­ские девы» и «Известие о польской революции», где Одоевский развивает идею непреклонной борьбы за ос­вобождение.
 
...Святые имена
Еще горят в душе: она полна
Их образов, и мыслей, н страданий.
8 их имени таится чудный звук:
В нас будит он всю грусть минувших мук,
Всю цепь возвышенных мечтании.
Нет! В нас еще не гаснут их мечты.
У нас в сердца их врезаны черты.
Как имена в надгробный камень.
Лишь вспыхнет огнь во глубине сердец,
Пять жертв встают пред нами, как венец.
Вкруг выи вьется синий пламень.
 
И вот письма.
«Мой дорогой отец...», «Мой добрейший отец...», «Мой обожаемый отец»— изъявления самой нежной сыновней любви, тоски по дому, описание своего не­мудрящего быта, жалобы на нездоровье и вдруг!— «Я наслаждаюсь всем покоем и всеми удобствами, какие мне позволяет мое положение благодаря неска­занному великодушию нашего государя».
«...Как наше отечество двинулось по пути просве­щения в течение этих десяти лет царствования нашего славного монарха...»
«Как я сожалею, видя себя выброшенным из недр того мира, который обожает нашего императора...»
И даже в стихах:
 
С тех пор, займется ли заря,
Молю я солнышко-царя.
И нашу славную царицу:
Меня, о солнце, воскреси,
И дай мне на святой Руси
Увидеть хоть одну Денницу!
 
Да полно, Одоевский ли пишет это? Почему? Что случилось с ним здесь в Елани, именно в Елани? Да, случилось.
Сложна обстановка, от которой мы отстоим на пол­тора столетия. Не прост и характер, который не во всем разгадали даже современники. Но последователь­ность есть.
С первых дней царь, един в трех лицах — следова­тель, судья и палач — понял — Одоевский не перено­сит одиночества. Заключенный в четырех стенах, он теряет контроль над собой. Следственный комитет ни­чего не мог понять из его   путаных высказываний и удивлялся сообщениям о том, что Одоевский в камере бегает, поет, читает стихи, а потом лихорадочно пишет: «Я надумался. Все в уме собрал. Вы найдете корень. Дело закипит». Его вызывают, но ничего нельзя по­нять из его показаний, и Комитет заключает: «Ни на одно слово Одоевского положиться нельзя».
Комитет ничего не понял. Но царь понял: Одоев­ский не переносит одиночества.
В Чите вместе со всеми он спокоен, бодр, весел. Он верен идеалам юности. Он радует сердце каждого и приехавших Трубецкую и Волконскую нежно называет ангелами.
 
Вдруг ангелы с лазури ннзлетели
С отрадою к страдальцам той страны.
Но прежде свой небесный дух одели
В прозрачные земные пелены.
И вестники благие провиденья
Явилися, как дочери земли,
И узники, с улыбкой утешенья,
Любовь и мир душевный принесли.
 
Почти на каждое событие тесного каторжного со­дружества он откликается стихами.
«Вся его тюремная жизнь вылилась в поэтических звуках»,— вспоминает М. Бестужев.
Одоевский блестяще импровизирует. Но он ничего не записывает. Вообще все, что сохранило нам время, записано его друзьями. Он мало заботился о своих де­тищах.
 
Едва дошел с далеких берегов
Небесный звук спадающих оков,
И вздрогнули в сердцах живые струны, —
Все чувства вдруг в созвучие слились...
Нет, струны в них еще не порвались!
Еще, друзья, мы сердцем юны! —
 
подбадривает он тех, с кем делит изгнание и каторгу.
Но вот его отрывают от всех. Поселяют в Тельме. Царь недоволен. В Тельме суконная фабрика, казенные заведения, там люди, люди. Через Тельму протянулся московский тракт — радостная ниточка жизни. Нет, из Тельмы его убрать. Подальше, в глубинку, от людей. И Одоевского переводят в Елань. От Тельмы недале­ко, но ни фабрики, ни дороги там нет. В Елани топь, тишина, и жить там приходится, как пишет губернатор Броневский в феврале 1837 года, «между народом пья­но-буйным и разными бродягами». Но Одоевский не смотрит так цинично на народ и успокаивает отца: «Что касается Елани, то тут находятся только старо­жилы, за исключением четырех или пяти посельщиков...»
Но он одинок.
В Елани Одоевский устраивается надолго. Никаких перемен не ждет. Торгует у местного крестьянина дом и просит разрешения купить его.
В Иркутском областном архиве сохранился доку­мент — донесение Иркутского гражданского (губернато­ра от 20 января 1834 года,— из которого мы видим, что государственный преступник Одоевский просит позво­ления «купить сторгованный за 400 рублей у кресть­янина того же селения Герасима Куркутова дом, состо­ящий из двух деревянных изб, из коих одна новопостроенная на двух две трети сажени в длину и ширину, а другая таковой же величины ветха. Также при доме есть амбар и большая конюшня с завознею, хлев и ба­ня старого строения».
Дом небольшой. Скорее даже маленький.
«Занимаю я одну комнату, которую отделал сам. Род маленького фонаря, ибо на квадрате в две с поло­виной сажени — четыре окна, довольно больших. Это мой эрмитаж. Я почти не выхожу из него» (Эрми­таж — дословно с французского — прибежище отшель­ника).
Отшельник, изгой, пария — прекрасно понимает он свою отверженность, почти обреченность. Отец, старый князь, подсказывает ему выход — надо просить проще­ние у царя. Сам он униженно просит за сына. Он пи­шет льстивые письма Бенкендорфу,   бранит   «мерзав­цев», которые увлекли сына в бездну, и хотя он заслу­жил кару, преступив   закон, и его бы тоже надо пове­сить, как тех пятерых «монстров», но он молод, он рас­каялся. При этом старик не забывает   присовокупить, что фамилия Одоевских шестьсот лет преданно служила трону. Одоевский, тронутый мольбами отца,  оглушен­ный своим одиночеством, пишет царю просьбу о пере­воде.
Одиночество, действительно, губительно действова­ло на него. Внешне он был благополучен. Но в каждом письме прорывается жалоба на гнетущую тоску.
«Иногда совершаю маленькую прогулку в санях по улицам  или, вернее,   по   переулкам   деревни.   Через четверть часа я возвращаюсь, чтобы снова усесться на постели и читать какое-нибудь произведение,   которое мне полюбилось, например, летописцев моей родины...» Чтение — единственная «услада одиночества». Зимние дни тянутся   долго. «Мое   существование здесь довольно однообразное».
Одоевский через родных выписывает массу книг. Даже неполный каталог его библиотеки, составленный по письмам, дает нам представление о его собрании. Два шкафа в доме набиты книгами.   Здесь   альманах  «Новоселье» со стихами Пушкина, Жуковского, Крыло­ва, В. Одоевского — брата, Греча. Здесь же десятки томов смирдинской «Библиотеки для чтения», попу­лярный роман Лажечникова — «Последний Новик», «Эмиль» Ж. Ж. Руссо, В. Жаюмон, Сент-Бев, М. Вольф­ганг, Монтескье и великолепный Шекспир на англий­ском языке.
«Книг, книг, мой добрейший отец...» «Опись имущества» Одоевского, составленная во­лостным головою, когда Одоевский покидал Елань и передавал свое имущество Штейнгелю, водворяемому на его место, позволяет воссоздать обстановку его «эр­митажа» в деталях.
На стенах в проемах между окнами висят картины «масляными красками в золотых рамах», а также гра­вюры в «черных рамах с позолотою по краям». В двух шкафах книги, а в шкафу «березового дерева» со стек­лами держит он немного серебряных ложек, салфетки, лаковый поднос, кофейную мельницу, три пары фарфо­ровых чашек, хрустальный графин и хрустальные рюм­ки. В самом просторном углу поблескивает темной крышкой фортепьяно. Рюмки достаются редко. У него бывал директор тельминской суконной фабрики Прото­попов и по некоторым данным кто-то из декабристов. Зато рояль звучит часто. И звучит грустно.
Как государственному преступнику, Одоевскому по­ложен земельный надел, с которого он должен кор­миться. За ним числится «земли самим расчищенной 1 и 1/2 десятины... земли нанятой у крестьян на разные сроки — от 4 до 20 лет— 16 и 1/2 десятины».

Категория: В гостях у декабристов | Добавил: anisim (08.02.2011)
Просмотров: 4080 | Рейтинг: 5.0/8 |
Всего комментариев: 0

Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]
<Сайт управляется системой uCoz/>