Туристический центр "Магнит Байкал"
      
Пятница, 29.03.2024, 18:21
Приветствую Вас Гость | Регистрация | Вход




Полезные статьи о Байкале

Главная » Статьи » В гостях у декабристов


"В душе смеемся над царями" - 2
Вот это «на сроки от 4 до 20 лет» свидетельствует о том, что никакой милости от царя он и не ждал. Пи­сал, просил, но устраивался, арендовал землю, получал и высаживал семена.
«Я усвоил себе долг и привычку самому занимать­ся сельскими работами».
«Проводя большую часть дня в прекрасной обста­новке полей, я чувствую себя много лучше». Одоевский хорошо знает окрестности села. «Хотя Елань окружена лесами, но вид, благодаря подъему почвы, простирается до хребта очень отдален­ных гор. Селение находится у подножия продолговато­го холма; прежде чем достигнуть опушки этих лесов, вам нужно еще много идти через тучные пастбища и очень плодоносные поля. Полагаю, что радиус круга, образуемого долиной, где находится Елань, будет при­близительно версты в четыре».
Три лета и три зимы сменили друг друга, пока Одоевский находился в Елани.
Втиснувшись в угол просторного такси, я подъез­жал к селу. Шел снег. Белые нити скручивались, вра­стали в землю, и машина с трудом пробиралась сквозь белую пелену. Думалось о своем.
Сто сорок лет назад, может быть, по этой же доро­ге, может быть, в такой же зимний день въезжал в де­ревню Большая Елань декабрист Александр Одоев­ский. Завернувшись в крестьянский тулуп, откинув­шись спиною, он подремывал и думал, думал... О чем он думал? О далеком ли Петербурге, где тоже шел снег и ходили часовые, или о товарищах, оставленных за Байкалом? Или, по обыкновению импровизируя, со­чинял стихи:
 
Меня чужбины вихрь умчал
И бросил на девятый вал
Мой челн, скользивший без кормила;
Очнулся я в степи глухой,
Где мне не кровною рукой,
Но вьюгой вырыта могила.
 
Я пытаюсь представить его еще   молодого, но уже познавшего крушение идеалов, разлуку, боль,   смерть близких. Мне кажется, я вижу его очаровательные синие глаза, полные лихорадочного блеска. Ему в сибир­ском климате нездоровилось. Даже летом.
«В Елани было легкое землетрясение, в три толчка. Погода, которая господствует в настоящее время, очень хорошая, и вполне можно бы подумать, что нахо­дишься в Италии, так жарко в полдень; но ночи обыч­но очень свежие, чтобы не сказать — холодные.
...Несмотря на старание не простудиться, третьего дня заполучил такую боль в горле, что с трудом могу говорить».
Зимой становилось еще хуже.
«Боль в груди и приступы кашля, сопровождаемые холодным потом, заставляли меня сильно страдать, но в настоящее время я чувствую себя хорошо: вполне по­правился... Думаю, что этот кашель, который держит­ся уже очень давно и который из слабого осенью сде­лался сильным зимою, был следствием туманов, гос­подствовавших в Елани в продолжение страдной поры. Вы знаете, что мои задние окна выходят на болото, ми­азмы которого не очень здоровы».
«Жаба и боль в груди, которая идет с 24 года, иног­да заставляли меня со дня на день откладывать удо­вольствие, счастье переписываться с вами».
До полного выздоровления так и не дошло.
Мы въехали в село. Старая часть Елани тянется у подножия «продолговатого холма», а за селом поля, пастбища, и до леса «приблизительно версты четыре». Все так: и болотца за огородами, и маленькие переул­ки. Все припорошено снегом. Но катят через село не крестьянские сани, а мощные тягачи, вместительные автобусы, бензовозки, тракторы. Село тихим уже не на­зовешь.
Я выхожу из машины у дома номер 141 и стучу в калитку. Улица здесь одна, искать не надо. Шаги по снегу. Открывает женщина, темноглазая, с густой про­седью. Это Зоя Михайловна Дубенкова, заведующая сельской библиотекой.
— Мы когда узнали, что у нас жили   декабристы, очень обрадовались, будто они нам родные...
Зоя Михайловна ставит на плиту чайник, достает сахар, стаканы.
— Был у нас такой дом, о каком вы писали. Как там у вас?..
Она разворачивает газету: «Потом торгует у кре­стьянина того же села Герасима Куркутова дом...»
— ...Именно такой дом. Из двух изб, с амбаром, конюшней и завознею. И хозяева Куркутовы. Полови­на дома, завозня, конюшня и амбар были такие старые, что их сломали. И совсем недавно. А вторая половина дома стоит, и живет в ней Анна Еремеевна Куркутова. И вот что интересно. Куркутовых у нас много, но больше ни у кого, только у этих Куркутовых были в роду два Герасима. Первый из них — муж Анны Еремеевны, погиб в Отечественную, а второй и сейчас жив. А больше Герасимов ни у кого нет. А раньше имена давали по дедушкам да по бабушкам. И одно имя шло через поколение в поколение. Знаете вы это?
Это я знал. И радовался тому, что говорила Зоя Михайловна.
Поехали к Анне Еремеевне смотреть дом. Сеновал, навес, хлев, большой огород и крыльцо с сенцами.
— А вот здесь был прируб. С одного крыльца в обе половины был ход.
— А баня, завозня?
— Тоже были, как и прируб... Старые. Снесли не­давно.
Я вспоминаю архивные документы. В донесении от 24 июля 1834 года Цейдлер пишет, что Одоевский просит разрешение построить новые службы «баню, амбар, ворота» и хлопочет о разрешении родственникам прислать ему две тысячи рублей.
Я брожу по Елани, смотрю. Холм — вот он — вдоль него село тянется. И говорят, хотя картагонские низины подсушили, болотца все равно есть, а в дожд­ливое время особенно... Может, это и есть тот самый дом. Одоевский уехал,, оставил его Штейнгелю, а тот потом передал хозяину. А куда его? Штейнгель за него денег не платил. Взял и вернул Куркутовым. И Зоя Михайловна — умница. Точно подметила — у них в роду Герасимы, а больше ни у кого. Это так и было — имена шли по наследству.
Когда смотришь на село и дальние поля с холма, особенно начинаешь чувствовать проникновение стихов, единственных написанных здесь, в Елани.
 
Как недвижимы волны гор,
Объявших тесно мой обзор
Непроницаемою гранью!
За ними — полный жизни мир,
А здесь я одинок и сир,
Отдал всю жизнь воспоминанью.
Всю жизнь, остаток прежних сил,
Теперь в одно я чувство слил —
В любовь к тебе, отец мой нежный,
Чье сердце так еще тепло,
Хотя печальное чело
Давно покрылось тучей снежной.
Проснется ль темный свод небес,
Заговорит ли дальний лес,
Иль золотой зашепчет колос —
В луне, в туманной выси гор —
Везде мне видится твой взор,
Везде мне слышится твой голос...
 
Стихотворение длинное. Еще тридцать строк. Но это все. Все, что осталось от его поэзии еланского пе­риода. А много ли он писал? По-видимому, не много.
«...Принимаюсь размышлять о плане какой-нибудь поэмы или трагедии, которую, быть может, и начну, но никогда не кончу... Если я теперь когда-нибудь сочи­няю... стараюсь забыть, что для меня тем легче, что я никогда не кладу своих стихов на бумагу...»
Признание, не оставляющее никаких сомнений. Пи­сал, импровизировал не только стихи, даже поэмы, но все летело под стол или вообще не оставалось на бу­маге. К сожалению, рядом с ним в Елани не было ни­кого, кто бы мог записать услышанный экспромт или остановить его руку, когда она бросала листы в огонь. Что в них было? Отречение, раскаяние, вера в гряду­щее? Мы можем только примерно, очень отдаленно угадывать содержание его возвышенных дум, обратив­шись к стихотворению «Поэзия», написанному уже не­задолго до смерти.
Как я давно поэзию оставил!
Я так ее любил!
Я черпал в ней
Все радости, усладу скорбных дней,
Когда в снегах пустынных мир я славил,
Его красу и стройность вечных дел,
Господних дел грядущих к высшей цели. —
На небо, где мне звезды не яснели,
И на земле, где в узах я коснел, —
Я тихо пел пути живого бога...
 
Здесь мне хочется остановиться и выяснить один момент.
Я тихо пел пути живого бога...
Кого? Царя? А если имеется в виду отец? Никак не исключено.
Преданный своему опальному сыну, отец Александра Ивановича остался верен ему до конца своих дней. Он таки выхлопотал перевод ему из Елани в Ишим следом стал хлопотать разрешение на посещение сына в Ишиме. Но царь не позволил. Тогда старый князь хлопочет о переводе сына на Кавказ. Его любовь к сыну была притчей во языцех. Легенда передает, что царь разрешил перевод тогда, когда прочел стихи Одоевского «Отцу», те самые, единственные, что сохранились от еланского периода.
 
Всю жизнь, остаток прежних сил,
Теперь в одно я чувство слил, —
В любовь к тебе, отец мой нежный...
 
Честное слово, это трогательно, и потому вполне смело мы можем относить стихи
Я тихо пел пути живого бога
к отцу. «Мой обожаемый отец» — это обращение во мне гих письмах.
Но продолжим.
 
В поэзии, в глаголах провиденья,
Всепредаиный, искал я утешенья —
Живой воды источник я нашел.
Поэзия — не божий ли глагол,
И пеньем птиц, и бурями воспетый,
То в радугу, то в молнию одетый,
И в цвет полей, и в звездный хоровод,
В порывы туч, и в глубь бездонных вод,
Единый в век и вечно разнозвучный!
О друг, со мной в печалях неразлучный,
Поэзия! Слети и мне повей
Опять твоим божественным дыханием!
Мой верный друг! когда одним страданьем
Я мерил дни, считал часы ночей,
Бывало, кто приникнет к изголовью
И шепчет мне, целит меня любовью
И сладостью возвышенных речей?
Слетала ты, мой ангел-утешитель!
 
Нет, божественный глагол жег его сердце. А в дни одиночества и неизбывного страдания особенно. Но, может быть, во всем этом и остался только восторг пе­ред вечно прекрасной природой, восхищение перед всемогущей музыкой души, и были забыты идеалы юности, смысл того, что привело его на край земли, в «снега пустыни». Может быть, он уже и забыл, что когда-то сам начертал гордые слова:
В душе смеемся над царями...
Нет, не забыл.
У гражданского губернатора И. В. Цейдлера был брат Франц Цейдлер. И вот этот Цейдлер переписывал­ся с Одоевским. Однажды он оторвал часть письма и вместе со своим письмом послал его И. И. Клею, чи­новнику нерчинских рудников.
«Еще Одоевский пишет и просит написать тебе, чтобы ты сказал, что у него есть продажная бричка... чтобы деньги выслал ко мне, а для чего: то посылаю тебе его письмо, которое ты сейчас уничтожь».
Меркушев, иркутский почтмейстер, сделав перлю­страцию, копию отправляет в Петербург и доносит:
«Наблюдая за всею без исключения корреспонден-циею Петровского Завода, где заключены государст­венные преступники, я в переписке б. иркутского граж­данского губернатора Цейдлера, коменданта завода ге­нерала Лепарского и плац-адъютанта Клея, родственни­ка Цейдлера, весьма часто встречал сих лиц в положе­нии некоторых преступников. Но письма их в этом от­ношении были всегда так темны, так неопределенны и часто перемешаны французскими и немецкими слова­ми...
Не могу скрыть перед вашим сиятельством, что я не совсем уверен, что Клей ответ свой пошлет почтою...
Из переписки их, рассматриваемой еще при самом начале учреждения здесь перлюстрации, я видел  что они всегда опасались почты и потому пересылали свои письма с проезжающими или с нарочными...»
Черный кабинет «а ля Ришелье» действовал почти открыто.
На донесении Меркушева Николай наложил резолюцию: «Прочтем вместе, довольно важно».
Он не стеснялся гнусностей.
У генерал-губернатора Броневского потребовал объяснений, и он поспешил осведомить: «Цейдлер очень короток, по давнишнему ли знакомству или по чем; другому, с отцом государственного преступника Одоевского».
И сообщил, что Франц Цейдлер гостил зимою 1836 года у отца Одоевского, что гостил у него же и Протопопов— директор тельминской фабрики, и отец Одо­евского «чествовал их на славу».
Зная, кто будет читать их письма, декабристы, ко­нечно, выбирали выражения и «свидетельствовали» свою лояльность и «хорошее поведение».
То, что Одоевский не раскаялся до конца, не лю­бил царя и где-то на самом дне души прятал сокровен­ные мысли, подтверждает случай, описанный в воспо­минаниях Н. Сатина. Дело происходило в Ставрополе, уже после перевода Одоевского на Кавказ.
«Я и Майер отправились провожать наших новых знакомых до гостиницы,— пишет Н. Сатин,— в кото­рой они остановились. Между тем пошел сильный дождь, и они не хотели отпустить нас. Велели подать шампанского, и пошли разные рассказы о 14 декабря и обстоятельствах, сопровождавших его. Можете пред­ставить, как это волновало тогда наши еще юные сердца, и какими глазами смотрели мы на этих людей, из которых каждый казался нам или героем, или жертвой грубого деспотизма.
Как нарочно в ту самую ночь в Ставрополь дол­жен был приехать государь. Наступила темная осенняя ночь, дождь лил ливмя, хотя улицы были освещены плошками, но, заливаемые дождем, они трещали и гас­ли и доставляли более вони, чем света.
Наконец около полуночи прискакал фельдъегерь, и послышалось от-даленное «ура». Мы вышли на балкон; вдали, окруженная горящими факелами, двигалась тем­ная масса.
Действительно, в этой картине было что-то мрач­ное.
— Господа,— закричал Одоевский.— Смотрите,— ведь это похоже на похороны! Ах! Если б мы подо­спели!..
И, выпивая залпом бокал, прокричал по-латыни... (здесь латинские слова Сатин упускает)...
— Сумасшедший!— сказали мы все, увлекая его в комнаты,— что вы делаете? Вас могут услыхать, и тог­да беда!
— У нас в России полиция еще не училась по-ла­тыни,— отвечал он, добродушно смеясь».
Не будем гадать, что крикнул Одоевский, но на­влечь беду могло, конечно, не безобидное выражение да сказанное еще вслед за намеком о похоронах живо­го царя. Следует добавить, что время пребывания Одо­евского в Ставрополе и день проезда через Ставрополь царя не совпадают. Одоевский проехал через Ставро­поль раньше, чем царь. Но ожидали царя в городе несколько раз. Возможно, Сатин вспоминает один из вечеров, когда царь должен был приехать, но не при­ехал, и Одоевский видел ожидающих с факелами под дождем. Эта мрачная картина напомнила ему погребальное шествие.
Принимать покаяние Одоевского и восхваление царя, написанные и под влиянием отца и под влиянием нелегкой минуты, нужно чрезвычайно осторожно. Да нас было, есть и остается ключом к его жизни и поэзия то, что он с пистолетом в руках стоял на Сенатской площади в день восстания, что он ничего толкового так и не сообщил следственному комитету и, уже будучи на каторге, смело и пророчески писал:
Наш скорбный труд не пропадет:
Из искры возгорится пламя, —
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.
 
Вторая строка этой строфы стала эпиграфом ленинской «Искры».

 

 

Категория: В гостях у декабристов | Добавил: anisim (09.02.2011)
Просмотров: 3747 | Рейтинг: 5.0/11 |
Всего комментариев: 0

Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]
<Сайт управляется системой uCoz/>