Что касается парижской зимы — это скорее удивление от
сравнения с русской, но не только. Находиться даже в таких условиях в
нетопленом помещении — не сахар, но что делать, если за топливо тоже надо
платить, и даже не сантимами, а франками — таков общий смысл этого одного из
первых русановских писем из Парижа на родину, несмотря на общий мажорный тон с
отдельными минорными нотками — жизнь не состоит только из радостей. Тем не менее
успешный выбор сделан, предстоит долгий путь к цели, что подтверждается
дальнейшей перепиской, где на фоне разлуки главенствует радость приобщения к
науке, причем по нарастающей.
Текст очередного послания по случаю дня рождения
отчима спустя полгода после начала парижской жизни уже не нуждается в столь
значительных комментариях:
«Меня нет с вами в этот торжественный и приятный день,
я не могу присутствовать за парадным обедом… Я не могу чокнуться с вами и,
расцеловавшись, выпить застольную чарочку, но это не должно огорчать вас ни на
одно мгновение. Помните, дорогие мои, что живя здесь, в далеком Париже, я
достиг всего, о чем мечтал целые годы, и не желаю ничего лучшего, ибо это
лучшее со мной. Поэтому мое отсутствие должно доставлять вам не огорчение, а
самую глубокую радость.
В этом письме я слегка, слабо, постараюсь показать
вам, какой роскошный пир науки окружает меня ежедневно и как велико счастье
принимать участие в этом пире.
Лекции я уже понимаю настолько свободно, что многое
могу записывать. Нечего и говорить, что здесь собраны лучшие интеллектуальные
силы Франции, нечего говорить о блестящем красноречии профессоров, о
чрезвычайном изяществе и ясности их лекций.
При изучении естествознания огромное значение имеет
познавательная сторона, и тут перед нашими глазами проходят на лекциях самые
точные и многочисленные картины, самые ясные и часто чрезвычайно редкие ископаемые,
которые позволяют понять, о чем идет речь, в тысячу раз скорее, чем голые
объяснения. Сравнивая со знакомым мне Киевским университетом, я поражаюсь
обилием богатейших коллекций в Сорбонне и скудностью в Киеве. И постановка
учебного дела здесь совсем иная: слушать все предметы хотя бы только по
естествознанию невозможно. Здесь каждый должен выбрать и записаться на два или
три специальных предмета, на каждый из которых здесь полагается год. Экзамены в
течение трех лет можно держать когда угодно. В русском университете, например,
геологию надо проходить по кусочкам (по курсам) в течение трех-четырех лет, а
здесь, записавшись на геологию, вы проходите только ее одну и всю в течение
одного года, а если недостаточно успели усвоить, слушаете и еще следующий год.
Обыкновенно, сразу больше двух предметов здесь не берут, но проходят их здесь
сполна.
Я поступил в Сорбонну, а не в Высшую горную школу, как
сначала думал, потому что не хотелось тратить годы на подготовку к очень
трудному конкурсному экзамену, а в университете я получу, не потеряв годы,
общее строго научное знание по своим специальностям — минералогии и геологии, а
затем за особую невысокую плату буду иметь возможность прослушать любые из
специальных курсов, читаемых в этой же Высшей горной школе, так что специальные
знания горного инженера у меня будут основываться на общей широкой научной
основе. Тогда и карьера ученого, и карьера горного инженера в равной степени
будут доступны для меня.
Жена учится по совсем особой программе. Ей, как
медику, нельзя выбирать предметов, и она в нынешнем же году должна держать
первые четыре экзамена по зоологии, ботанике, физике и химии. Конечно, это
страшно трудно, но она учится превосходно, и надеюсь, что она, может быть, не
провалится на экзаменах.
Несмотря на незнание языка, с товарищами французами я
чувствую себя так же хорошо, как с русскими студентами. Студенты одинаково
хорошо относятся и к иностранцам, и женщинам, которых довольно много во всех
аудиториях. Есть тут и изящные француженки, но большинство женщин — все же
русские» (1945, с. 374–375).
Несколько слов о состоянии наук о Земле во Франции
того времени и подготовке специалистов в стенах Сорбонны. К этому времени
Франция стала второй по общей площади заморских владений колониальной державой
мира после Англии, что отразилось не только на состоянии науки. Если во времена
Великой французской революции контрреволюционеров, избежавших казни, как и
проштрафившихся сторонников революции, везли за океан на знаменитую каторгу в
Кайенне (Французская Гвиана на карибском побережье Южной Америки), то пленных
коммунаров отправляли уже на рудники и плантации Новой Каледонии в Тихом
океане. По-своему использовали колониальные мотивы французская литература и
искусство — достаточно вспомнить множество пикантных таитянок с картин Гогена.
Уже ближайшее будущее показало, что наука и искусство странным образом шли рука
об руку не только в Полинезии, но и на полярных архипелагах, в чем читателю
предстоит убедиться на последующих страницах. Неудивительно, что геологи и
географы Франции на рубеже XIX и XX веков работали практически по всему миру,
особенно в Африке, хотя влияние Черного материка на героя настоящей книги не
прослеживается.
|