Наступил новый, 1848 год. Н.Н. Муравьев отправился к
месту службы. Она началась сразу же, как только он въехал в пределы своих
владений. А до них было долгое путешествие через всю Западную Сибирь. По дороге
он побывал на Ирбитской и Тюменской ярмарках, останавливался и в Омске и в Томске.
И вот, наконец, Красноярск, куда новый генерал-губернатор прибыл под вечер 27
февраля 1848 года. После пятидневного пребывания в Красноярске генерал-губернатор
с супругой выехал в Иркутск. О своем вступлении в должность отправил рапорт в
Петербург уже на следующий день, то есть 28 февраля. Он уже познакомился с
нашумевшим делом об Ольгинском и Платоновском золотых рудниках, в котором были
замешаны видные сибирские золотопромышленники. Одно из таких семейств — богачи
Машаровы — рассчитывало устроить новому генерал-губернатору пышный обед в
Канске, стоявшем на пути из Красноярска в Иркутск. Николай Николаевич, однако,
попросил передать им, что не остановится в Канске.
По пути в Иркутск неотложные дела ненадолго задержали
губернаторский кортеж в Нижнеудинске. Быстро расправившись с обнаруженными
здесь беспорядками, Муравьев появился в столице Восточной Сибири, где его с тревогой
ожидали власть имущие. Стояла ночь. Была середина марта. Буквально на следующий
день, ровно в девять часов утра Николай Николаевич приступил к делам. В числе
первых он принял иркутского губернатора Л.В. Пятницкого, который до его приезда
"исправлял должность" (обычная формулировка того времени)
генерал-губернатора Восточной Сибири. Еще по дороге Муравьв убедился в его
недобросовестности и прямом участии в махинациях золотопромышленников и первыми
же словами приказал немедленно подать прошение об отставке.
А в десять часов состоялся общий прием, на котором и
произошла уже описанная сцена с Мангазеевым. В последующие дни новый
генерал-губернатор произвел строевой смотр войскам, побывал в присутственных местах
и казенных заведениях. Основное же время уходило на разбор многочисленных,
порой запутанных дел по управлению краем. Людей честных, преданных делу и
бескорыстных, Муравьев всячески поддерживал и приближал к себе, доверял,
продвигал по службе. Но, доверяя, присматривался к каждому их шагу. И требовал
безоговорочного выполнения его распоряжений, его воли, допуская инициативу лишь
в рамках собственных своих предначертаний. Если же кто-либо осмеливался
перечить ему, критиковать его действия или приказы, тем более делал это не раз
и не два, то такому чиновнику в лучшем случае была обеспечена почетная
отставка. Впрочем, все эти черты характера не были чертами самодура, но скорее
свидетельством натуры пылкой, а потому и нетерпеливой. Благожелательность к
людям, свойственная Муравьеву, не раз отмечалась его современниками. С
полюбившимися ему сотрудниками он не расставался. И даже после отъезда из
Иркутска всегда их поддерживал.
После того как были приняты радикальные, как казалось
Муравьеву, меры по пресечению злоупотреблений на золотых приисках, он уже 25
марта 1848 года докладывал Царю (тот перед отправлением разрешил в нужных
случаях писать лично ему), что как "старший блюститель законов и первый
защитник казны" будет стоять и впредь "на страже интересов его величества"
и всеми силами бороться с "корыстью и любостяжанием".
Беригард Васильевич Струве — один из немногих
чиновников, имевших повседневный доступ к Муравьеву, — вспоминает, что все
они с большим нетерпением ожидали Распоряжений относительно того, как вести
себя по отношению к декабристам и петрашевцам, многие из которых находились на
поселении в Восточной Сибири. Но этот вопрос разрешился как-то сам собой. Хорошо
знавший многих участников выступления на Сенатской площади, Муравьев разрешил
жившим до того в окрестностях Иркутска декабристам — С.Г. Волконскому, А.А.
Быстрицкому, А.В. Поджио, П.А. Муханову, С.П. Трубецкому, А.Н. Сутгофу, В.А.
Бесчасному, А.А. Веденяпину и другим — свободный въезд и проживание в сибирской
столице. Там уже и в это время постоянно жили жены декабристов М.Н. Волконская
и Е.И. Трубецкая. Сын Волконских Михаил учился в местной гимназии, а три дочери
Трубецких воспитывались в Иркутском институте благородных девиц.
С приездом Муравьева положение политических ссыльных,
преимущественно декабристов, а также петрашевцев и ссыльных поляков, изменилось
к лучшему. Сохранилось много свидетельств, что декабристов принимал в своем
доме сам генерал-губернатор и что вскоре по прибытии он вместе с женой Екатериной
Николаевной навестил семьи Трубецкого и Волконского и собственным примером как
бы поощрил на сближение с декабристами людей из своего окружения. Неудивительно
поэтому, что декабристы и петрашевцы охотно приняли участие в преобразованиях,
проводимых Муравьевым.
Вот что пишет по этому поводу известный советский
исследователь П.И. Кабанов: "С момента своего приезда в Иркутск он
(Муравьев. — А.А.) установил тесное общение с Волконским,
Трубецким, Бестужевым, Горбачевским, даже с Завалишиным. Привлекал многих из
них, а также петрашевцев — самого Петрашевского, Львова — к административным
делам в Сибири. Разрыв с некоторыми из них (с Завалишиным, Петрашевским,
Львовым) объяснялся либо личными мотивами (например, со стороны Завалишина),
либо столкновениями на местной почве". И далее: "Министр внутренних
дел Бутков в беседе с Буссе заявил, что Муравьев избаловал политических
преступников, что генерал-губернатор не должен быть в одном обществе с
ними".
Двоюродный брат Н.Н. Муравьева Михаил Семенович
Корсаков, служивший при нем офицером по особым поручениям, а впоследствии
сменивший его на посту генерал-губернатора, оставил любопытные записи, которые
недавно удалось найти и опубликовать автору этих строк, о своем посещении в Ялуторовске
при путешествии из Петербурга в Иркутск декабристов М.И. Муравьева-Апостола,
И.Д. Якушкина и И.И. Пущина. В Красноярске Корсаков был гостем декабриста В.Л.
Давыдова.
Нет ничего удивительного в том, что на Муравьева
сыпались доносы в Петербург. В частности, много неприятностей доставили ему
доносы бывшего иркутского губернатора А.В. Пятницкого, которого он уволил в
отставку, и жандармского полковника Горашковского. Много было и анонимных. На
все эти доносы Муравьев отвечал, что декабристы искупили свою вину тяжелым
наказанием, что "никакое наказание не должно быть пожизненным… и что нет
основания оставлять их изверженными навсегда из общества, в составе которого
они имеют право числиться по своему образованию, своим нравственным качествам и
теперешним политическим убеждениям" (последнее писалось явно с целью
помочь ссыльным).
Много времени и сил уделял Муравьев торговле с
соседним Китаем, которая длительное время весьма успешно велась через
пограничный город Кяхту. Но и там вскрылись нарушения и злоупотребления.
Энергичными мерами генерал-губернатор выправлял положение. В письме министру
финансов Федору Павловичу Вронченко 19 мая 1848 года он сообщил:
"Несвоевременно было бы мне теперь, вступив только в управление, сказать
решительно мое мнение: должно ли изменить существующее с 1800 года учреждение
для Кяхтинской торговли, но, по местному взгляду на этот предмет, я могу
определенно сказать, что столь важные интересы отечественных мануфактур и
промышленности нельзя оставлять в руках и безответственном распоряжении таких
людей, у которых они ныне находятся".
Но едва ли не главным своим делом Николай Николаевич
считал амурскую проблему. А обстоятельства складывались таким образом, что уже
в ближайшее время ею можно было заняться вплотную. В 1848 году, вскоре по приезде
в Иркутск, Муравьев получил запрос от морского министерства по поводу
возможностей переноса Охотского порта во вновь открытый В. К. Пошгонским залив
великого князя Константина. К нему министерство приложило уже знакомое
Муравьеву представление И. В. Вонлярлярского о переносе порта из Охотска в этот
вновь открытый залив, по уверению автора находящийся в непосредственной
близости от устья Амура. Но чуть раньше, практически сразу по прибытии Николая
Николаевича в Иркутск, его ждало письмо Невельского.
|