Она прилепилась на
взгорке подле живчика ключа. Еще не замытые дождями, желтели крытые сосновым
драньем крыши изб. Тайга подступала к самым огородам, за которыми таборились на
проталинах слетавшиеся на ток глухари. Осенью, заполоша собак, в хребтах
непривычно-пугающе взлаивали гураны. На ковровом брусничнике бабы встречали,
обмирая от страха, лаптежины медвежьих следов. Но главное, тайга не сплошное
чернолесье. В давешние времена тут покуролесил пожар, свел, где успел до
дождей, листвень и сосну. Гари заполонила березовая поросль, об-коренившаяся и
вошедшая в силу. В березняках, если они не квелые, выморочные, всегда почва
плодороднее, щедрее.
Сегодня ему попалось
такое место. В полугоре невысокого хребта растянулся косяк матерых берез и
подроста. Насквозь пробитые светом, травянели блюдца еланей. Он расковырял
суком дернину, нетерпеливо сдвинул ее рукой. Земля в копанине темная, влажная,
подсохнув, рассыпается под пальцами. Хоть не чернозем, но, в общем-то, рожалая,
под жито и овес подходящая. Опять же и вода рядом. В низинке среди кочкарника
лопочет-наговаривает речонка Манутка. То спрячется в непролазе тальника, то с
разбегу выкатится на вольный плес, утихомирится сразу, примолкнет, разнежась
под солнцем. Чуть заметно шевелятся космы притопленной осоки. Сорванный с надломленной
ветки засохлый лист по-птичьи поклевывает воду, покачиваясь у берега.
— Сподручный участок,
недалече от деревни,— думал Захар.— От добра добра не ищут, пожалуй, вот с
этой елани и зачну пашню, потом и березки можно потеснить. Чай, не обидятся.
Где ни-то на закрайке и овин поставлю. Сладить его не хитро — срублю на зиму.
И потянулись дни,
недели, годы. Клочок пашни разрастался, вытягивался вдоль склона. Управившись с
севом ярицы и пшеницы, Касаткин вместе с сыновьями корчевал деревья. Сначала
окапывали и подрубали корни, вязали повыше за ствол веревку и припрягали
лошадей. Потяжка, еще и еще — и, трепеща кроной, ломая сучья, лесина валилась
наземь. Неотступного упорства новоселу хватило бы и на десятерых. Хоть глаза
боялись, а руки делали. К иной деревине порой и подступиться было жутковато,
такую приходилось брать пилой, а пень, опаханный со всех сторон, оставался истлевать
на поле.
Месяца за три осваивали
с десятину, сохой поднимали целинный пласт, боронилц. В конце августа клин
засевали житом. Лес, обступавший запашку, не давал разгуляться ветрам, сохранял
зимой снег. Озимая рожь не вымерзала. Позднее, когда начали повышаться цены на
пшеницу, под нее стали отводить большие площади, потеснив озимые. Семена
использовали местного сорта, который полвека спустя, облагороженный селекцией,
широко распространился под названием пшеница «балаганка». Хлебы, выпеченные из
нее, получались пышными, духмяными. Когда бабы вынимали ковриги из печи,
аромат плавал аж за .околицей.
Соорудили Касаткины
гумно, овин поставили. Сюда свозили снопы, молотили и отвеивали зерно. Урожая
хватало и самим прокормиться, и в Тулун свезти на базарную распродажу. Чтобы
пашня не оскудевала, не теряла свою животворную силу, каждый год часть
обязательно гуляла под парами. Это был самый верный способ сохранения ее
здоровья.
Так исстари повелось:
крестьянин заботился о земле-кормилице, та ответно — о своем хозяине. Захарове
поле исправно несло свою службу, как неказистый, но верный конек-горбунок, а в
двух верстах от него, накаляясь, круто закипали человеческие страсти.
Изегол расстраивался.
Улица спустилась с горки, которую тут окрестили чалдонской, перемахнула через
ключ, потянулась дальше. Здесь обосновались переселенцы из Черниговской,
Гродненской, Тамбовской губерний, приток которых усилился после прокладки в
Сибирь железной дороги. Каждый новосел, как и Захар в свое время, корчевал
лес, с надеждой ждал первого урожая.
Но далеко не всем
удавалось крепко встать на ноги. Денег, которые выделял переселенческий
комитет, не хватало, чтобы обзавестись тяглом, инвентарем, семенами,
приходилось наниматься в работники к зажиточным соседям, рвать жилы, выбиваясь
из нужды. Это порождало, не могло не породить глухое недовольство. Но после
революции, провозгласившей лозунги социальной справедливости, у неимущих
крестьян появилась надежда на перемены.
Один из тех, кто первым
душой и сердцем воспринял идеи Великого Октября, стал переселенец Федос
Суранов. Это он организовал комсомольскую ячейку, а вскоре был избран
председателем сельского Совета. Захарово поле помнит его, рассудительного,
несмотря на молодость, и легкого на подъем парня. Сколько раз верхом на лошади
наезжал он сюда, чтобы перекинуться словцом с хозяевами, узнать, как подвигается
сев или жатва, и заодно проверить, не скрываются ли поблизости бандиты,
которых немало рыскало в окрестной тайге, не утаивает ли кто излишки хлеба.
Ведь кулаки, да порой и середняки, предпочитали лучше сгноить его в ямах, извести
на самогон, чем сдать государству.
|