В пойме Курбы у села
сено не косили, всегда здесь травы были бедными, но пасли личный скот — несколько
стад. Емкость пастбищ до начала лесосплава выдерживала нагрузку, сложилось
естественное соотношение между запасом травы и количеством скота. Даже
оставалось места для диких животных. В эти края залетали дрофы, мне они
казались огромными, этакая куча пера ходит по далекой весенней пашне. Много
летело на пролете уток, шли длинные вереницы гусей. Гуси ночевали на полях, и
мы, ребята, с отцовскими дробовичками по грязным канавам ползли к ним в несбыточной
надежде подобраться на выстрел.
...Вечереет. Прогудел на
заводе гудок. Стало не так жарко. Скоро с речных берегов домой потянется скот.
Солнце снижается над горами Улан-Бургасы, и вершины начинают отбрасывать тени
на свои склоны. Почти не различимые в яркости дня скалы на хребте проявляются
теперь в линии горизонта черными с ломаными гранями фигурками. Часто там, в
июле, зарождается сухая гроза. Для нас, ребят, она далекая, таинственная, всполыхнет
полнеба, а грома нет, тишина.
Мы сидим на нашем
высоком и широком крыльце, внизу которого лежит старый, полуистершийся мельничный
жернов— ноги вытирать — как олицетворение значительности усадьбы. Дали с
крыльца видны над крышами неподалеку стоящих завозни и амбара, старых
построек, теперь таких не строят.
Вот и стемнело,
замелькали летучие мыши. Изредка на заплот сядет козодой, чудная сумеречная
птица, никогда в детстве близко не видел. Мелькнет с заплота и пропадет в
сумерках над огородом. Огороды поливные, большие. Каждый хозяин возделывал его
на против своей усадьбы. Сажают картошку, сеют лук, чеснок, горох, брюкву,
репу, редиску, огурцы, бобы. Для полива всей этой «мелочи»—рядом колодец с
массивным журавлем. Картошку поливают из «канавы». Канаву провели давно от
общественного пруда — Курбу выше села перегородили наполовину. По обе линии
домов за огородами — канава, вода идет все лето. Воды иной год шло так много,
что и рыба вполне серьезная заходила в канаву, а уж чебак — обыкновенно.
— А ты знаешь,— вдруг
говорит Платон, мой школьный товарищ,— это мы с ним сидим на нашем высоком
крыльце,— в наших местах, вон, под Сара-товой, с костяными наконечниками
находили?
— Когда?
— Отец говорил. Твой
обломок это что, вот стрелы! Это намного раньше было, первобытные.
Я, уязвленный
«обломком», проявляю к стрелам равнодушие, и мы идем сбивать летучих мышей длинными
удилищами. Удавалось это очень редко, сбитая мышь тоненько скрипела, пыталась
укусить за палец.
Проверить сообщение
насчет стрел не довелось, но это вполне реально. Ведь рядом Уда и Селенга с
древнейшими находками на их берегах. А гора Саратова замыкает широкое степное
пространство низовий Курбы — приметное, сухое, уютное место для всяческих
бивуаков. Несколько ниже по реке много естественно ломанного камня, и близко он
от воды, от берега. Предприимчивые мужики по идее моего деда Дорофея
Мартемьяновича и под его началом, задолго до революции, с противоположного
берега Курбы построили Дорофеевский пруд. Он гнал воду на лежащие ниже по
долине луга, крутил жернова мельницы. Пруд давно размыт, его разворотило
лесосплавом, воды осели, и о немногих остатках его знают теперь только самые старые
жители Унэгытэя. Для остальных — просто куча камней на берегу реки, невесть
когда зачем-то стасканных сюда. Но те луга, которые поил когда-то этот пруд, те
поляны среди чахлых теперь ивняков все еще веснами зеленеют, хранят память
умным делам человеческим.
В начале века на горе
Саратовой известь еще не жгли. Цельным конусом возвышалась она над долиной,
как страж Курбы, последняя опора на выходе с гор. Но это белое пятно
известкового карьера уже в моем детстве видно было и за десять километров.
Саратова вся известковая, она снабжает известью весь район, и теперь на ней не
одна, но несколько издалека видных белых ран.
За одной из проток—
Заводской — давным-давно построен скромный заводик, мы называли его
крах-малопаточным. Осенью на заводик везли картошку, а летом школьники собирали
для него ревень, заросли которого были на сухой горе за бором. Мама говорила:
осторожно рвите, под листом змея может сидеть! Те уникальнейшие, естественные
обширные заросли ревеня, о подобных которым нигде больше я не слышал, колхоз
позже распахал. Распахали и долину Курбы, и сухие ковыльные склоны сопок. Над
ними в летнюю жару стали закручиваться небольшие смерчи, а при сильном ветре
полетели тучи серой пыли. Надрывалась земля, исполняя насильную волю
малограмотных хозяев.
|